хорошо. Потому что в наше время только идиот может что-то понять о жизни, потому что способен в такое путешествие отправиться. А остальные, нормальные, сидят сейчас в социальных сетях. И лайки ставят.
– Ты хоть понимаешь, что чуть не умер из-за китов своих?
– А может быть, из-за них как раз и не умер, – говорю я.
– Может, – говорит Макс.
И жует свои бобы английские. Намазывает масло с джемом на тост и продолжает:
– И хилый ты! Бледный. От дождичка чуть не помер. Я в твоем возрасте под Кандагаром без еды, без воды, раненый, а ты? Одну ночь под кустарником переночевал и сдристнул. Помирать лег?
Я говорю:
– У меня ипохондрия.
– А это что? – спрашивает он.
– Когда кажется все время, что ты болен.
– Я же говорю, идиот. Как может казаться, что ты болен. Если кажется, то не болен, ясен хуй. Потому что когда болен, значит болен. Понял?
– Понял, – говорю.
– Вот ты меня слушай, – может, головой поправишься и больше не будешь, как боров подстреленный, на дороге лежать.
Одним словом, мой психотерапевт не одобрил бы поведение Макса. А Лана сказала бы, что он токс и душнила. Но все такое, какое есть, ведь правда? По крайней мере, он меня спас. Поэтому его словесный абъюз меня хоть и раздражал, но казался простительным.
Так случилось, что Макс ехал через Обан. А из Обана как раз шел паром до Мула, где я и увижу китов. Так что дальнейшее мое путешествие омрачилось только рассказами, молитвами и телефонными разговорами Макса. Он звонил своему сыну, своей любовнице, своей жене, своему другу-дальнобойщику Антону. И рассказывал всем историю, как он подобрал меня на дороге. Иногда оборачиваясь ко мне и уточняя детали:
– А ты, кстати, кем работаешь?.. Он в рок-группе играет. Представляешь?.. А как называется?.. «Электрические киты»… И он едет китов смотреть. Да хер знает, есть ли в Шотландии киты. Я не ебу… Есть в Шотландии киты? – спрашивает меня. Я говорю, что в интернете пишут, что есть.
Еще Макс любил вкусно поесть. Каждые три часа мы останавливались, он раскладывал портативную кофеварку, доставал фрукты, виноград, ветчину. И мы сидели и медленно, с наслаждением ели. Макс, делая каждый новый глоток кофе, смотрел на меня и как будто говорил: «Вот это жизнь!»
– А знаешь, почему ты хилый? – спрашивает меня Макс и протягивает ветчину с ананасом, завернутые в хлебную лепешку.
– Не знаю.
Я честно отвечал ему так, чтобы его не обидеть. В голове-то думал другое, но, знаете, Макс такой человек тяжелый, что лучше кивнуть, чем вступить в спор. Себе же хуже сделаешь.
– Потому что ты безотцовщина, – говорит.
– Почему, у меня есть отец, – говорю.
– И что, он тоже такой же, как ты, дрищ? Да не обижайся, – говорит. – Я сам из детского дома, под Самарой я вырос. Поэтому и говорю – безотцовщина. Я таких сразу вижу. У меня вот ни отца, ни матери. Сам себя сделал мужиком. Когда вышел из детдома, квартиру дали, а не успел заселиться, жениться и все дела, как повестка пришла. И снова, так сказать, в общежитие, да еще, сука, в басурманской стране. Они же там все черти, демоны.
– Асуры, – говорю я.
– Кто?
– Демоны у буддистов, – говорю.
– Вот-вот, демоны.
– Отец, – говорю, – у меня тоже служил в Афгане, под Кандагаром.
– Да ну, – говорит. – И как зовут?
– Колянкин Григорий, – отвечаю.
И он такой чуть ананасом не подавился.
– Не может быть! Он же в моем батальоне был.
И я открываю рюкзак, достаю конверт и показываю ему разорванную фотографию.
– Ебать! – говорит.
И смотрит на меня. И обнимает. И плачет.
– Так ты же мне как родной, – говорит. – Меня же твой папка и вытащил. А потом и его ебануло. Прям в наш бэтээр прилетело, за который он меня оттащил. Херась! И дальше пустота. Вот совсем ничего.
Потом снова молча ехали. Макс о чем-то своем думал. Вспоминал. И потом спрашивает:
– А Гришка-то как?
– Умер месяц назад, – говорю я.
– Да-а, – говорит Макс.
И завис так. Надолго так завис.
– Так ты брешешь, – говорит.
– Что? – спрашиваю.
– Ты брешешь.
– В смысле?
– Мы же с ним вместе лежали в госпитали, и комиссовались вместе, и…
Снова смотрит на меня.
– И что?
– И не знаю, как тебе сказать, Леня. Но тут как получается, или ты брешешь, или…
– Да что?.. – уже не выдерживаю я и почти кричу.
– Знаешь, я на тебя так смотрю, блядь, и думаю: не такой же ты долбоеб, чтобы это выдумать. Да и как тут придумаешь Гришку Колянкина. Поэтому слушай. Папка твой детей иметь никак не мог. У него сложное ранение было. И работать-то оно работало. Все стояло. Но с детьми никак. При мне врач сказал твоему папке, что не будет детей у него никогда, ни при каких обстоятельствах.
И я еду и смотрю на пейзажи, которые за окном.
– Не мог? – спрашиваю. – А я тогда откуда взялся?
– А это ты у мамки спроси, – говорит.
Дальше мы ехали молча. В тяжелой, нависшей у нас над головой тишине.
Я вышел на перекрестке, в направлении на Обан. Сказал: «Счастливо и спасибо за все». И спрыгнул с грузовика на асфальт. И пошел в сторону города.
Потом услышал гудок, обернулся и увидел, как Макс тянет мне банкноты.
– На`, брат, бери, – говорит он. – Русские русских не бросают.
– Я наполовину татарин, – говорю я.
– Да и хуй с того. На`, бери, говорю. И это… жаль, что Гришка-то помер. А насчет отца… Ну и хер с ним, с отцом. Я вот без отца. И нормально.
– Ну понял, – говорю я.
Беру деньги, всовываю наушники в уши и иду искать паром, который отвезет меня к китам.
Часть 5
Прибытие в Обан
Приехали мы рано утром, и, может быть, в любое другое время я бы отправился на пляж. Или вначале в паб, а потом на пляж. Но сейчас я сразу двинул в сторону парома. И надеялся успеть на двенадцатичасовой рейс.
Приехал минут на тридцать раньше, так что еще оставалось время поглазеть на чаек и на людей в зале ожидания. А у меня не то что клаустрофобия, а в целом скопище людей в одном пространстве вызывает дереализацию. Кафешки, рестораны, вокзалы всегда превращаются для меня в какую-то нелепую декорацию. И самое хреновое, что и во всем этом я становлюсь себе чужим. Мысли в голове, голос, даже дыхание – все чужое, все не мое. Все искусственное. И как
